Российская модель экономики и бизнеса в сравнении западными и восточно-азиатскими («конфуцианскими») моделями

Постановка и актуальность проблемы

Известно, что развитие теоретической мысли в области социально-экономических наук находится под сильным (и даже определяющим) влиянием изменений, происходящих в самом объекте и предмете исследования этих наук и порождаемых ими практических проблем, требующих от общества своевременных решений. Применительно к теме нашего исследования эта связь особенно хорошо выявлена и подчеркнута в недавно вышедшей монографии А.В. Белова, посвященной исследованию «национальной модели экономики и бизнеса» (понятие и термин предложены самим автором) Японии ^[1].

Обозревая процесс развития научных исследований в рассматриваемой области за последние сто лет, автор выделяет в нем следующие основные этапы, различаемые им по основным проблемам, привлекавшим внимание ученых в тот или иной период.

Исследования экономических систем в первой половине XX столетия были направлены на противопоставление капитализма и социализма (Я. Корнаи Ф. Хайек, О. Ланге, Я. Тинберген и др.) и исследование их особенностей, недостатков и преимуществ.

Во второй половине XX в. появляются концепции различных моделей капитализма («конкурентный», «регулируемый» и «социальный» (welfare)) и социализма («командный», «рыночный», «либеральный» и др.). В рамках подобной системы координат Япония, в частности, характеризовалась как страна «направляемой рыночной экономики» (guided market economy) и зачислялась чаще всего в одну группу с Францией или Германией (Angresano, 1995).

Сконца 1980-х годов сравнение двух мировых социально-экономических систем (капитализма и социализма) утратило смысл и данная область исследований впала в состояние депрессии и даже кризиса.

В течение 1990-2000-х годов значительная часть системных исследований сконцентрировалась в области анализу переходных процессов от социализма к капитализму (economics оf transition), а после завершения этого периода стала расти популярность проблем, связанных с экономикой развития (development economics). В центре внимания оказались вопросы системной эволюции: вариации капитализма (Varieties of capitalism; Hall, Soskide, 2001) и причины появления различий среди стран с высоким уровнем доходов (Jackson, Deeg, 2006). Одновременно возрастала и важность исследований институциональных, культурных и социальных условий, необходимых для устойчивого развития (Gardner, 1998), а также важность исследований по определению национально-культурных факторов и традиций, влияющих на поведение участников экономической деятельности (Cohen, 2009). В рамках этого подхода Японию стали помещать уже в группу развитых стран, локализованных на шкале между США и европейскими государствами (Cohen, 2009, р. 49-51) ^{[1, с. 12]}.

В целом соглашаясь с этим анализом и периодизацией, мы хотели бы однако внести в него и несколько принципиальных замечаний. Прежде всего, необходимо отметить и уточнить, на наш взгляд, тот факт, что в 1980-1990 годы научные исследования в рассматриваемой области стимулировались не только происходившими тогда процессами распада и трансформации социалистических систем, но и процессами обострения конкуренции среди самих капиталистических систем и их различных моделей, в частности, —между японскими и американскими (и шире — западными) корпорациями, что и определило уже тогда появление целого ряда исследований, посвященных особенностям японской (и шире — восточно-азиатской, или «конфуцианской») моделей экономики и бизнеса и корпоративной культуры этого региона планеты. В качестве примера можно указать на монографию известных американских ученых Дж.К. Грейсона и К. О’Делл, вышедшую в 1988 году ^[20]. Русское название перевода этой книги ^[5] не передает ее сути и смысла, поскольку в оригинале оно выглядит следующим образом: «Американский бизнес: Двухминутное предупреждение о 10 шагах, которые необходимо сделать менеджерам для выживания в XXI веке» (American Business: A Two-Minute Warning Ten Changes Managers Must Make to Survive into the 21st Century). В работе предсказывалось (с тревогой), что, если не менять ничего в традиционной американской модели экономики и бизнеса, то на рубеже веков Япония обгонит США по уровню и темпам своего экономического развития и захватит мировое лидерство в XXI веке. Предлагались необходимые меры по предотвращению такого развития событий; и эти меры исходили из той точки зрения, что японская культура экономики и бизнеса по многом параметрам превосходит американскую. Приводился достаточно подробный анализ особенностей японской модели экономики и бизнеса и отмечались ее сильные и слабые стороны. В тот же период вышло и множество других, столь же алармистских работ, посвященных особенностям и достоинствам японской (и восточно-азиатской вообще) модели экономического развития.

Однако эти опасения западных ученых, как известно, не оправдались. В 1990-х годах японская экономическая модель столкнулась с неожиданными трудностями и перестала показывать прежнюю блестящую динамику, которую она демонстрировала в предыдущие десятилетия. Замедление ее развития продолжилось и в следующее десятилетие, а во многом оно сохраняется и в настоящее время. Поэтому западная экономическая мысль в тот период постепенно утратила интерес к рассматриваемой проблематике и области исследований и переключилась на более узкую проблематику, связанную с особенностями корпоративной культуры.

Однако внимательное исследование этой литературы [18-28, 12] приводит нас к выводу о серьезных недостатках в существующих в настоящее время научных подходах к этой проблеме. Главные из этих недостатков состоят, на наш взгляд, в том, что, во-первых, получившие признание авторы обращают внимание не на существенные и основные, а на второстепенные и привходящие признаки рассматриваемого феномена, существенные в основном лишь в рамках теории менеджмента, а не более широкого, социально-экономического подхода; во-вторых, предлагаемые ими типологии не основаны на глубоком и последовательном проникновении в понятие предмета, а базируются в основном на интуитивных и вкусовых представлениях их авторов; и, в-третьих, декларируемая многими авторами существенная связь корпоративной и национальной культур, на самом деле не учитывается в их исследованиях по типологизации, а подавляющее большинство типологий строится на основе изучения исключительно западной модели экономики и бизнеса, и выводы авторов основаны на наблюдении преимущественно за западными (и даже еще уже — англо-американскими) корпорациями.

В самом деле, рассмотрим с этой точки зрения только самые популярные (то есть, наиболее признанные) из таких типологий.

Известная типология Т. Дила и А. Кеннеди ^[18] в качестве определяющих выделяет два признака корпоративной культуры: 1) склонность к риску (низкая — высокая) и 2) ориентация на успех, или отдачу от сделанных усилий и принятых решений (быстрая — отсроченная). Комбинация этих двух признаков дает авторам возможность выделить четыре типа корпоративных культур: «Крутых парней», «Трудяг», «Играющих вдолгую» и «Бюрократов, работающих ради самой работы».

Типология Ф. Тромпенаарса ^[28] выделяет другие признаки: 1) ориентация поведения компании либо на личность и персонал, либо — на задачи и цель; и 2) преобладание в компании либо отношений иерархии, либо отношений равенства (эгалитарности). Комбинируя эти два признака, автор получает четыре основных типа корпоративных культур — «Семья», «Инкубатор», «Эйфелева башня» и «Управляемая ракета».

Одна из самых популярных типологий корпоративной культуры, разработанная американскими учеными К. Камероном и Р. Куинном ^[7], основана на том, предпочитают ли корпорации, с одной стороны: 1) стабильность и гармонию отношений, либо склонность к переменам и движение вперед; а, с другой — 2) ориентацию корпораций либо на внутреннюю целостность и единство, либо на внешнюю дифференциацию и соперничество. Комбинация этих двух признаков приводит авторов к выделению следующих четырех типов корпоративных культур, — «Клан», «Иерархия», «Рынок» и «Адхократия». Несмотря туманный и преимущественно интуитивный подход этих авторов к пониманию феномена корпоративной культуры (а, может быть, в силу этого) именно их концепция получила сегодня на практике наибольшее приложение, и многие бизнес-консультанты уже взяли ее на вооружение и берутся даже измерять и конструировать на этой основе корпоративную культуру в реальных компаниях ^{[9, с. 253-257]}.

Наконец, популярная концепция С. Хонди ^{[12, с. 535]} прямо отказывается от дискурсивного описания своих понятийных основ и обращается сразу к интуиции и мифологическим образам. На этой основе автор предлагает делить все корпоративные культуры на культуру «Зевса» (главное — личная власть лидера); культуру «Аполлона» (главное — бюрократические инструкции и регламенты); культуру «Афины» (главное — профессионализм и способность решать текущие задачи) и культуру «Диониса» (главное — творческие личности и их личные достижения).

Уже из одного этого краткого и схематичного описания наиболее популярных сегодня на Западе концепций хорошо видны, как их субъективность (произвольность) и интуитивность, так и полное отсутствие концептуальных связей с теориями, описывающими особенность национальных культур. Все эти типологии локализуются в рамках лишь одной — западной модели экономики и бизнеса, а выделяемые авторами типы культур основываются всего-навсего на особенностях рода деятельности (бизнеса) тех или иных компаний, а не национальных культур, лежащих в их основе. Степень риска, быстрота окупаемости, структура и жесткость управления и т.п. признаки задаются в основном той деятельностью, которой компании себя посвящают, а не какими-либо общими культурными принципами, нормами и традициями. Отсюда — и такое разнообразие этих произвольных подходов и их рассогласованность между собой. Каждый автор выбирает признаки по своему вкусу и ориентируется больше на свою интуицию, чем на логику, свойственную самому исследуемому предмету.

Справедливости ради, следует отметить, что и сами популярные сегодня на Западе концепции национальных культур, имеющие широкое хождение среди современных авторов, исследующих корпоративные культуры, страдают на наш взгляд, теми же недостатками. Так, наиболее популярная их них — типологическая концепция голландского социолога Г. Хофштеде ^[21-23], — в качестве наиболее существенных признаков национальной культуры выделяет следующие четыре: 1) индивидуализм — коллективизм; 2) «дистанция власти» (низкая — высокая); 3) «боязнь неопределенности» (низкая — высокая) и 4) «мужское» или «женское» начало, свойственные тем или иным национальным культурам. Очевидны, как произвольность и интуитивность данного подхода, так и слабая связь его с общей теорией социальной культуры вообще. Только первый признак (индивидуализм — коллективизм) можно считать в какой-то мере прочно установленным в качестве существенного отличия культур западных и восточных стран и народов.

К этому мы должны добавить и указание на то, что потребность в такого рода исследованиях в настоящее время вновь приобретает достаточно острый и актуальный характер. Хотя мировое лидерство Японии, которого так опасались западные ученые на рубеже веков, так и не состоялось (хотя Япония вместе с тем продолжает прочно удерживать место одного их мировых лидеров), однако грядущее мировое первенство другой восточно-азиатской державы — Китая, рывок которого западные ученые просмотрели, — сегодня уже мало у кого вызывает сомнение. Но Китай, по своей национально-экономической культуре, относится к тому же самому типу восточно-азиатского, или «конфуцианского капитализма», что и Япония (все еще сохраняющая за собой 3 место) и многие другие экономические «драконы» и «тигры» восточно-азиатского (дальневосточного, Тихоокеанского) региона. Поэтому и актуальность исследований, к которым ослаб интерес в самом начале текущего века, вновь уже не вызывает сомнений.

Таким образом, с учетом возрастающей актуальности исследования указанной проблематики, в настоящее время, на наш взгляд, требуется не столько дальнейшее умножение числа вышеуказанных произвольных и интуитивных концепций (типологий), основанных на изучении преимущественно западных моделей, сколько перенесения внимания с подходов, свойственных теории менеджмента, к более широкому взгляду, характерному для социально-экономических теорий, что предполагает более углубленное исследование сущности самого предмета, с целью установления действительно существенных признаков национальной (в данном аспекте) и корпоративной культуры, на которых только и можно основывать действительно объективные и рациональные, а не произвольные и интуитивные типологии как корпоративных культур, так и национальных моделей экономики и бизнеса в целом.

Определение ключевых понятий

В этом отношении упомянутая выше монография А.В. Белова, посвященная национальной модели экономики и бизнеса Японии, выгодно отличается своей теоретико-методологической осмысленностью и проработанностью ключевых понятий. В частности, как уже отмечалось выше, автор предлагает и само понятие (и термин) «национальной модели экономики и бизнеса», которые нам представляются достаточно удачными.

«Мы хотим предложить, — пишет А.В. Белов, — ... наиболее широкое понятие, которое объединяет все перечисленные выше (в его описании развития экономических исследований, цитированном нами выше — А.Т.) элементы. Это понятие — национальная модель экономики и бизнеса, т. е. экономическая деятельность компаний, домохозяйств и государства, осуществляемая на макро-, микро- и международном уровне и существующая в конкретном историческом, географическом и культурном контексте. Разумеется, это открытое и гибкое определение ... Экономическая деятельность понимается максимально широко как любая активность, связанная с обеспечением условий для физического существования человека. А бизнес — это частный вид данной активности, направленный на получение прибыли. Строго говоря, экономическая деятельность включает в себя бизнес (а также еще и социальное обеспечение, бесплатное предоставление общественных услуг, семейное распределение доходов и многое другое). Однако в дальнейшем изложении бизнес-активность занимает настолько важное место, что мы специально выделяем ее в нашем определении» ^{[1, 12-13]}.

В этом подходе (и определении) нам представляется чрезвычайно ценным и важным стремление (и попытка) автора различить и развести два важнейших феномена (и понятия), которые традиционно смешиваются друг с другом, порождая серьезную неопределенность и путаницу. Это — понятия «экономической деятельности» и «бизнеса». Однако та трактовка, которую дает этим понятиям А.В. Белов, и еще более — их связи между собой, нам представляется неудовлетворительной.

Дело в том, что экономическая деятельность — совершенно необходимая для любого общества на любой стадии его развития — может реализоваться в действительности в совершенно разных ее социальных формах, одной из которых и является бизнес. Последний — не «часть» экономической деятельности, а ее особая форма, которой экономическая деятельность, в принципе, может и не иметь (не носить). В бывшем СССР, например, экономическая деятельность находилась на самом высоком, современном уровне ее развития, ни в чем не уступая по уровню развития западным экономикам, но социалистическая экономика не имела при этом формы бизнеса. Более того, она сознательно отвергала эту форму, и всякие попытки «делать бизнес» на экономике в СССР преследовались по закону. Производство и все предприятия в СССР работали только на обеспечение потребностей советских людей и их государства, и целей извлечения прибыли из ее работы никто не преследовал (ни руководство этих предприятий, ни государство), хотя сама категория прибыли и убытков советскими экономистами и учитывалась и даже отражалась в статистике и бухгалтерских расчетах. Более того, советские руководители экономикой не преследовали целей извлечения прибылей даже и в торговле страны с внешним миром (и даже — с капиталистическими странами). Как называть такую форму экономической деятельности — это вопрос открытый. Можно определить ее как «советскую» или «радикально-социалистическую», но вопрос этот в настоящее время утратил свою актуальность. Главное же для нас сейчас заключается лишь в констатации самого факта, — этот вид экономики не имел формы бизнеса и даже был полностью противоположен ему.

Разумеется, в настоящее время изучение этой формы экономической деятельности утратило свою актуальность, поскольку в современных условиях ее придерживаются достаточно строго только в КНДР и на Кубе, а во всех остальных странах уже совершен переход к тем моделям экономической деятельности, которые допускают и принимают такую форму ее, какой и является бизнес. Но из этого факта сразу же становится очевидным и то, что именно в степени приятия-неприятия этой деловой формы (бизнеса) и заключается разница (различие) тех конкретных экономических моделей, специфика которых определяется национальными культурами различных стран. Иначе говоря, национальные модели экономики и бизнеса существенно различаются между собой именно по их отношению к самому бизнесу, как особой форме реализации экономической деятельности.

При этом достаточно очевидно (и уже хорошо исследовано) и то главное различие, которое отделяет восточно-азиатскую модель от модели западной. Оно заключается в том, что в западной модели бизнес не только получает максимальную свободу от накладываемых на него ограничений со стороны государства и общества, но и возводится даже на степень своеобразного культа, в рамках которого он ставится выше даже и интересов самого общества и государства. На Западе государство должно служить бизнесу, а не наоборот. Именно последний определяет, со своей точки зрения, какое государство «хорошее», а какое — «плохое» и «недопустимое». Советское государство, с западной точки зрения, было «чудовищным» именно потому, что оно не только радикально ограничивало бизнес, но и признавало его чем-то асоциальным и даже аморальным. В категориях западного мировосприятия такое отношение к бизнесу квалифицируется как вопиющее нарушение одного из важнейших «прав человека» — права накапливать частную собственность и свободно распоряжаться ею в личных интересах. Однако не только полное отрицание за частными лицами этого права, но и серьезные ограничения бизнеса тоже предосудительны, с точки зрения западного хозяйственно-делового этоса (М. Вебер). Идеальной же моделью поведения в западном обществе представляется та этика, которая проистекает из протестантской пуританской религиозно-хозяйственной парадигмы. Поэтому самой лучшей моделью, с этой точки зрения, является та, которая реализована в настоящее время в англо-саксонских странах и, в особенности — в США.

Но по отношению к этим моделям восточно-азиатская (конфуцианская) модель находится в позиции полной противоположности. Хотя бизнес и не отвергается полностью в рамках этой культуры, но его существование мыслится все же подчиненным интересам общества и государства. Не государство должно служить бизнесу, а, наоборот, бизнес должен служить средством обеспечения национальных государственных целей и интересов. Никакой «суверенности» бизнеса (как и суверенности личности) в рамках такого (конфуцианского) государства и общества не допускается. Бизнес — часть и подсистема общества, которая, как и все другие его части и подсистемы, должна работать на общество, а не против него.

Такова хозяйственно-этическая установка в конфуцианской культуре. Именно из нее следуют и партнерские отношения между бизнесом и государством в странах Восточной Азии, и партнерские отношения между владельцами корпораций и их менеджмента с наемными работниками и профсоюзами, и партнерские отношения между самими национальными корпорациями, которые, хотя и конкурируют друг с другом, но никогда не доводят этой конкуренции до такого накала, который предполагает полное уничтожение конкурента. Конкурируя, японские корпорации в то же время и сотрудничают друг с другом в рамках единых национальных интересов, целей и государственных программ. При этом государство не диктует этим корпорациям линию их поведения, а всего лишь «мягко направляет» их, как то и отмечает большинство исследователей. Однако сама возможность такого мягкого воздействия государства на бизнес в рамках этого общества определяется общей им (конфуцианской) культурой, фундаментальной нормой которой как раз и является уважение и даже почтение всех членов общества (в том числе и бизнесменов) к своему государству. В западной же культуре такая норма полностью отсутствует и действует даже противоположный принцип — «Что хорошо для «Дженерал моторс», то хорошо и для Америки». Точно так же японский большой бизнес не только не стремится уничтожить малый и средний бизнес (как то приемлемо в рамках западных систем), но и сотрудничает с ним и поддерживает его, в рамках все той же единой национальной солидарности (знаменитые японские кэйрэцу). Не случайно такое поведение всех участников экономической деятельности в этой стране на Западе рассматривается как «Джапан инкорпорейтед» (все общество — единая корпорация).

Чаще всего эту противоположность восточно-азиатской и западной моделей поведения выражают с помощью понятий «индивидуализма» и «коллективизма». Однако эти психологизированные понятия не совсем адекватно передают суть рассматриваемого феномена. Более точным было бы применение здесь понятий «холизма» и «редукционизма», используемых в современной социологии для характеристики различных социально-философских концепций. Методология холизма исходит из того, что именно целое (общество) определяет поведение всех его частей и элементов (индивидов), а не наоборот. Так, например, концепции Маркса и Дюркгейма холистичны. Редукционизм же исходит из противоположных принципов, а именно, — поведение частей и элементов системы определяет ее саму. С этой точки зрения, целое само по себе как бы вовсе и не существует, а есть только множество элементов (в социологии — людей, «акторов»), суверенное поведение которых и составляет то, что мы называем поведением целого. В основе этой концепции лежит суверенитет человека (личности) по отношению к обществу.

Редукционистской, в частности, является социологическая концепция М. Вебера, особенно хорошо отражающая особенности именно современного западного общества. «Для него, — отмечал в этой связи немецкий социолог Р. Бендикс, — социология была изучением понятного поведения людей в обществе, а коллективы, такие как государство, нация или семья, не могли «действовать» или «функционировать» как таковые. Разумеется, существуют важные узы между людьми, которые могут способствовать стабильности общества; действия каждого человека ориентированы на действия других, и все люди придают особую ценность коллективным образованиям, в которых они участвуют. Принято связывать такую субъективную ориентацию и ценности с условиями социального бытия, в котором они рождаются. Однако, с точки зрения Вебера, неуместно относить как эти условия существования, так и субъективные реакции на них к какому-то коллективному образованию, как, например, «обществу», «государст­ву» или «нации», как будто эти наблюдаемые явления были своего рода проявлением высших сущностей» ^{[2, с. 570]}.

Но именно в таком противопоставлении и заключается самая суть различий между западной (индивидуалистической) и восточно-азиатской, конфуцианской (холистической) национальными культурами. Известный французский исследователь основных правовых систем современности Р. Давид подчеркивает принципиальное отличие восточно-азиатского («конфуцианского») и западного национально-культурного отношения к личности (индивиду) и самой идее права как нормативной системы, призванной регулировать отношения индивидов в обществе. «Идея права, — подчеркивает он, — не проникла в повседневную жизнь японцев. Абстрактный характер норм права, его логический характер по-прежнему чужды в стране, которая до недавнего времени не знала трудов Аристотеля. Главное для японцев нормы поведения (гири), установленные для каждого вида человеческих отношений традицией и основанн