Смоленск в осенне-зимней кампании 1812 года по воспоминаниям современников.

Традиционно, характеризуя русскую кампанию Наполеона уделяется самое пристальное внимание в первую очередь событиям лета 1812 года, данный период многие военные специалисты, включая самого императора Франции рассматривают в качестве своеобразного ядра событий в России, описывая боевые действия осенью-зимой 1812 года лишь как цепь трагических случайностей и эпизоды растянутой во времени агонии...

Тем не менее, при ближайшем рассмотрении событий октября-ноября 1812 года, отнюдь не вписываются в подобную трактовку событий, и не могут быть охарактеризованы знаменитой фразой Наполеона: «Довольно отваги; мы слишком много сделали для славы, теперь время думать лишь о спасении остатков армии»^[13,c.77].

Многочисленные описания современников в первую очередь рисуют перед нами ярчайшую картину событий, наполненную не только ощущением скорой катастрофы и безумным желанием выжить тысяч и тысяч людей, но и великолепную палитру иных чувств и эмоций, бережно сохраненных их обладателями.

Весьма значительный интерес в контексте рассматриваемой проблемы представляют Дневники и письма Цезаря Ложье и И.Руа и прочих - демонстрирующие самую живую картину осенне-зимних событий 1812 года. Заслуживает несомненного внимания переписка целого ряда французских офицеров, в которой можно обнаружить огромнейшее количество бытовых подробностей, повествующих об отступлении Великой армии к Смоленску. Также значительный интерес представляют письма и мелкие дневниковые записи офицеров штаба Наполеона, без сомнения, дополняющие общую картину событий.

Для создания целостной картины наряду с этим рассматривались также многочисленные рассуждения самого императора, дающие возможность подвести некоторый итог размышлениям, идеям и планам его многочисленных сподвижников. В тоже время большинство современников, а в ряде случаев и исследователей ограничивают себя в анализе осенне-зимних событий кампании 1812 года.

При этом еще К.Клаузевиц^[7] одним из первых охарактеризовал стратегическое отступление к Смоленску и из него, его логику и особенности, подчеркивая его исключительную важность для понимания кампании 1812 года. «Так как Кутузов в Тарутине был на три или четыре перехода ближе к Смоленску, чем Наполеон в Москве, то последний полагал, что лучше будет, если он начнет свое отступление с своего рода наступательной операции и отбросит сперва Кутузова до Калуги с тем, чтобы потом какой-нибудь второстепенной дорогой, например, на Медынь и Юхнов, пройти в Дорогобуж. Таким образом, ранее чем начать действительно отступление, он ликвидировал бы то преимущество, какое перед ним имел Кутузов, так как от Малоярославца по названной дороге не дальше до Смоленска, чем от Калуги. То обстоятельство, что этот способ отступления начинался с кажущегося нового наступления на юг, для Наполеона являлось важным в моральном отношении»^[7]. Нельзя не признать, что уже тогда Наполеон не обладал инициативой в ведении боевых действий, что весьма точно подмечено его окружением.

В тех условиях имея в высшей степени относительную свободу маневра французы все же чувствуя себя победителями в Московской битве 19 октября покидают первую столицу России. Если ориентироваться на слова Боссе: «В момент отъезда Наполеон был снова спокоен как обыкновенно; он выглядел спокойным и уверенным. И таким я его вижу во все время нашего отступления.»^[16,c.452]

Несмотря на относительно благоприятную ситуацию как стратегическую, так и тактическую почти сразу после оставления Москвы в корреспонденции многочисленных французских офицеров появляются многочисленные рассуждения о перспективе «тактического отступления» для сохранения своих стратегических позиций вплоть до территории «русской Польши», и даже далее до Вильно. В письме от 14 октября, написанном предположительно еще в московских предместьях неизвестный автор утверждал, что армия будет отступать в сторону Прибалтики, где вероятно и останется до следующего года^[2,л.42]. Однако довольно быстро в войсках укоренилось мнение, что именно Смоленск станет основной оперативной базой на зимний период 1812-1813 годов, и лишь когда стало очевидно, что это невозможно, отступление к Вильно становится в массовом сознании основной целью кампании 1812 года^[1,л.7]. При этом значительное число офицеров искренне надеялись на скорейшее заключение мира в ближайшее время, что сопряжено было с перспективой скорейшего возвращения на Родину, были и те, кто надеялся оказаться в Париже еще до конца года^{[1,л.62;3,л.17-18]}.

Нельзя не упомянуть, что в этот период наполеоновская армия теряет свое основное качество - исключительную в реалиях XIX столетия мобильность. Уже упомянутый ранее Боссе описывает довольно интересный эпизод, связанный с желанием целой труппы актеров (предположительно французских) присоединиться к войскам. Применительно к указанному факту стоит упомянуть еще одно интересное событие - представители старой французской элиты, или дворяне-эмигранты массово покидали Москву и присоединялись к отступающей армии, находясь при этом как указывали многие современники под особым покровительством императора.

В новых условиях ведения боевых действий обоз разрастался с невероятной быстротой, что без сомнения волновало очень многих. Феризак описывает огромный обоз третьего корпуса, Дедем невероятно большое количество повозок и экипажей^{[16,c.457-458]}. Пион де Лош подробнейшим образом описывает свои многочисленные запасы, подготовленные им на случай зимовки в районе Немана, в которой он не сомневался, что видно по его сочинениям^{[20,p.305-307]}.

Более чем пятидесятикилометровое пространство превратилось в нескончаемую массу повозок и экипажей, на что в свою очередь указывает Куанье. И все-таки это триумф, по мнению самих французов: «со всех сторон виделась добыча победителей, гордость которую они ощущали, унося все эти вещи, может быть превышала само удовольствие владения ими»^{[16,c.461;12,c.481-548]}.

Обоз главной квартиры состоял из 10 000 повозок. Автор этих строк - Пасторе указывает на очень интересную деталь: «Когда позднее вся наша поклажа была разграблена бедность тех, кто должен был приказывать, и кажущееся богатство тех, кто должен был повиноваться способствовали не в малой степени возникновению беспорядка в армии и ослаблению дисциплины»^[12,c.462].

Если учитывать уверения целого ряда офицеров Великой армии французы обладали «до 100000 годных к бою солдат», однако, как указывает Йелин «двигались мы тяжело и выло, лица были мрачные и недовольные, и путь, который можно было сделать в 24-25 часов мы, обремененные добычей, и после долгого покоя прошли едва за 7 дней»s^[18,s.5-8].

Ложье упоминает, что примерно к 20 октября Наполеон был вынужден отступить именно к Смоленску приказывая уничтожить все то, что невозможно захватить с собой, и что более важно генерал Эверс который выступал из Вязьмы должен был с помощью отряда в 4000-5000 человек наладить коммуникации на линии Юхнов-Смоленск^[9,c.209].

После событий под Малоярославцем, которые один из современников именовал отступлением после выигранной битвы^[9,c.227] Наполеон охарактеризовал течение событий несколько и иным образом: «Вот что значит опоздать на один час»^[17,p.316], французская армия начинает отступать примерно в то же время как Кутузов заявляет: «Калугу ждет судьба Москвы»^[17,p.318].

Удивительно как неожиданно меняется тон описаний зимней кампании 1812 года, в начале ноября под Малоярославцем описывается еще готовая к бою армия, уже отступающие к Вязьме французские части - это уже горстки несчастных, против которых ополчилась даже стихия^{[9,232-237,367]}.

Французские офицеры выделяют несколько важных факторов, которые могут показаться нам мелочами, но именно они и привели к окончательной катастрофе великую армию:

- резкие погодные изменения в начале ноября. По этому поводу Наполеон изрек следующее: «С тех пор как температура снизилась ниже 9 градусов ни в одном корпусе французской армии я уже не вижу ни одного генерала на своем месте^[17,p.326].

- потеря, причем в основном французскими частями огромнейшего количества лошадей из-за использования в основном «нешипованных подков», следствием стал массовый падеж лошадей, приписанных как к кавалерии, и в первую очередь тяжелой, так и к артиллерии.

- постоянные атаки французских колонн мелкими, мобильными отрядами казаков, которые с одной стороны легко можно было рассеять, но их постоянные налеты сильно деморализовали французские части^{[6,c. 89, 91-98.]}. Французские современники этих событий, наряду с упоминанием о многочисленных казачьих атаках, которые в большинстве своем были рассеяны, как уже указывалось ранее, часто упоминают о уничтожении русской иррегулярной кавалерией многочисленных мостов и бродов, что для отступающей армии было намного большим бедствием нежели постоянные атаки противника.

- наиболее ярко описывается современниками голод, разрушающий армию прямо на глазах во всех смыслах этого слова. Поведение людей в подобной экстремальной ситуации было самым различным, и хотя повсеместно царило полное безразличие к ближнему, и жажда наживы, очень многие авторы описывали трогательную готовность товарищей поделиться последним.

Представленные в многочисленных воспоминаниях очевидцев факты наглядно демонстрируют условия отступления в рамках Смоленской губернии, и красноречиво говорят, что в психологическом плане солдаты и офицеры Великой армии сохраняли то, что именуется «духом войска».

Серьезно дестабилизировало ситуацию исключительно плохое снабжение войск, в первую очередь линейных французских частей, которые в отличие от поляков и иных своих восточноевропейских союзников Наполеона даже и не пытались найти общий язык с местным населением. Некоторые офицеры отзывались зачастую с исключительной теплотой о местных крестьянах, которые помогли им в критической ситуации, и даже в ряде случаев укрывали их от казачьих разъездов и т.д.

С учетом наличия мощнейшего раздражителя - каким являлось сравнительно неплохое снабжение гвардии, в линейных частях процветали спекуляция и частые ссоры с гражданским населением, которое двигалось вместе с армейскими частями, и обеспечивалось продовольствием, хоть и в незначительной степени, подобные явления делали общую ситуацию крайне нестабильной.

В прямом смысле этого слова солдаты жили мечтой, о том, что они получат все необходимое в Смоленске, подразделения, отправленные из которого разительно отличались от тех, которые двигались от Дорогобужа. Это давало тысячам и тысячам голодных и полуобмороженных людей надежду, вынужденных на тот момент спать под открытым небом ночью, а днем двигаться через разоренные территории вдоль Старой Смоленской дороги, поэтому, если солдатам удавалось занять какое-нибудь строение, это становилось для них настоящей удачей, что описывал один из очевидцев следующим образом: «Я с товарищами нашел место для ночлега в комнате, где есть печка. Нас здесь 12 человек. И я думаю, что лучшая в мире квартира не доставила бы мне большего удовольствия. Здесь очень тепло и я смог снять сапоги, что принесло мне огромную радость»^[1,л.47].

Другой из участников событий описывает эти трагические дни следующим образом: «После дождя настали морозы; сегодня лед так крепок, что держит нагруженные телеги; зима на дворе, а с ней и тысячи невообразимых бедствий. Люди гибнут на бивуаках от холода. Мы на ночь принуждены солдат помещать в постройках. Больных же и раненых, которые в силах ходить, отправляем обратно на возвращающихся фурах, а, между тем, по всей Московской дороге такое множество больных, что нет никакой возможности поместить их в госпиталях, которые давно слишком переполнены»^{[19,p.105-106]}.

Подобные лишения усугублялись многочисленными случаями мародерства, огромным количеством ссор и потасовок возникавших из-за еды, убийств еще годных к транспортировке орудий лошадей и даже каннибализма. К этому стоит добавить, что в подобной критической ситуации масштабы слухов, распространяемых в армии были весьма значительны, что еще более дестабилизировало обстановку. С учетом резкого падения дисциплины некоторые части начинают превращаться в квазигруппы, не имеющие устойчивой системы связей и социальной структуры, что и усиливало в свою очередь атмосферу напряженности на подступах к Смоленску, давящее ощущение которой прослеживается в письмах неизвестного автора из под Смоленска в Безиер, где кроме всего прочего описывается рецепт рагу из кошки, вызвавшей настоящую бурю восторгов у попробовавших его: «блюдо это заслужило похвалы со стороны тех, кто его попробовал»^{[1,л.39об]}.

Описания в подобном тоне можно обнаружить и в среде, к которой принадлежал Анри Мари Бейль, занимавший должность помощника военного комиссара малой императорской квартиры, который писал своему отцу в Гренобль: «Я потерял все съестные припасы и 18 дней жил, питаясь убийственным солдатским хлебом и водой»^[1,л.76].

Итак, подразделения Великой Армии, превращающиеся в людскую массу рвались к Смоленску, надеясь найти там спасение. Подобные устремления были вполне обоснованными, если ориентироваться на точку зрения самого Наполеона, который еще в августе 1812 года, как утверждает Арман де Коленкур: « старался сделать из Смоленска, как он говорил, ось и надежный узловой пункт своих коммуникаций на случай, если он будет вынужден против своей воли идти дальше. День и ночь он работал с графом Дарю (он занимал должность государственного секретаря), чтобы уладить во всех подробностях административные вопросы и в частности вопрос о продовольствии и снабжении госпиталей»^[8,c.109].

Нельзя не признать, что довольно быстро в войсках стали распространятся слухи о том, что местом зимовки Великой армии станет Смоленск, где должны были собрать большие запасы продовольствия и фуража. Г-н Граналь писал своей жене 7 ноября, что армия должна остановиться на зиму в Смоленске, а на следующий год «…мы пойдем и сожжем, или заставим их самих сжечь, Санкт-Петербург»^{[3,л.3,4,62]}. Император всех французов, вероятно, планировал продолжить кампанию после зимнего перерыва, сделав центральную Россию, а конкретнее Смоленск своей оперативной базой, в том числе выделяя среди возможных целей для весенне-летней кампании и столицу Российской Империи.

Весьма показательно, что французы уделяют самое пристальное внимание укреплению прилегающих к городу территорий. Сам Наполеон шутя с начальником соответствующих работ генералом де Шасcлу говорил: «Уж не хотите ли вы устроить мне здесь новую Александрию и слопать у меня еще 50 миллионов?»^[8,c.109]

Однако нельзя не признать, что обстановка к этому явно не располагала. Коленкур характеризуя предшествующие этому разговору события с прискорбием упоминает, что: «…они сами подожгли свои здания в Смоленске, и весь характер этой войны, в ходе которой обе стороны взаимно губили друг друга и мы не достигали другого результата, кроме выигрыша территории»^{[8,c.109-110]}.

Сегюр был еще более красноречив: «Это было зрелище без зрителей, победа почти бесплодная, кровавая слава и дыб окружающий нас был как будто единственным результатом нашей победы»^[14,c.70].

«Смоленск в августовские дни 1812 года превратился в огромный госпиталь, и великий стон, стоявший над городом заглушал крик победы»^[14,79].

Французский чиновник де-Пюибюск характеризовал ситуацию в самих ярких красках: Прежде, бывало, ни один генерал не вступит в сражение, не имея при себе лазаретных фур; а теперь все иначе: кровопролитнейшие сражения начинают, когда угодно»^[19,p.58].

Мертвые тела складывают в кучу, тут же, подле умирающих, на дворах и в садах; нет ни заступов, ни рук, чтобы зарыть их в землю. Они начали уже гнить; нестерпимая вонь на всех улицах, она еще более увеличивается от городских рвов, где до сих пор навалены большие кучи мертвых тел, а также множество мертвых лошадей покрывают улицы и окрестности города. Все эти мерзости, при довольно жаркой погоде, сделали Смоленск самым несносным местом на земном шаре»^[19,p.59].»

Под этим подразумевается отнюдь не только полное разрушение города, но и многочисленные проблемы иного плана: обилие убитых и раненных животных, а также людей, находящихся на улицах (сбор трупов при этом шел невероятно медленно), на фоне этого современники упоминают о массовых отравлениях некачественной водой и прочее. Решение подобного широкого спектра вопросов было возложено на военные власти возглавляемые генерал-губернатором и военным губернатором, в подчинении которых находился комендант города, многочисленная интендантская служба, а также в спешке создаваемые органы местного самоуправления. Военные власти в городе были представлены следующими офицерами: генерал-губернатором с 29 августа по 29 октября был дивизионный генерал Луи Барагэ д’Илье, граф Империи, затем эту должность принял до 17 ноября дивизионный генерал Анри Франсуа Шарпантье, граф Империи.Военным-губернатором были первоначально бригадный генерал Антуан Анри Жомини, барон Империи, а затем бригадный генерал Жозеф Барбанегр, барон Империи, комендантом стал Бозет, главным интендантом Наполеон назначил кригс-комиссара генерала Армана Шарля Виллебланша^[21]. Были также учреждены: верховная комиссия, городской муниципалитет, уездные и участковые комиссары, и их помощники^[4,c.300].

Первоначально созданная верховная комиссия, являвшаяся основным органом управления регионом под руководством уже упомянутого армейского интенданта занималась вопросом налаживания снабжения, для чего и создавался институт комиссаров ведавших снабжением. В нее входили: помещик Голынский, Фурсо-Жиркевич и Санко-Лешевич ^[4,c.301].

В подчинении у верховной комиссии находился муниципалитет, который периодически именовался временным, в котором можно обнаружить лиц разных национальностей, социального положения и происхождения, принуждаемых к выполнению своих обязанностей. Весьма показательно, что там были и лицо духовного звания – иерей о. Леонтий Ширяев (приходсела Яковлевичи Ельнинского уезда) и представитель чиновничества – титулярный советник Николай Григорьевич Великанов, помощник секретаря Смоленской духовной консистории и пр.

Муниципалитет Смоленска возглавлял титулярный советник Василий Матвеевич Ярославцев, Рутковский был его «товарищем», учитель смоленской гимназии Ефремов – «генеральным секретарем»,состоял сам орган из 10 членов, приписано к нему было 30 чиновников^{[11,c.126,130-135;10,c.185]}.

Правительство города разместилось в здании бывшего городского магистрата (у церкви Одигитрии). «По ордерам высшего начальства муниципалитет, как видно из переписки, вытребовал людей и подводы для исполнения разных работ, вызывал подрядчиков для исправления мельниц, предписывал о доставлении из селений провианта и фуража, наблюдал за чистотой в город и квартирным порядком, переводил на русский язык разные распоряжения французского начальства»^[4,c.303].

«Без особых ордеров муниципалитет: 1) По прошениям принимал к явке заемные письма; 2) в случае жалоб помещиков и их управляющих на грабительство французов, ослушание крестьян представлял интенданту о назначении по уезду комиссаров для пресечения грабительства и усмирения, требуя для этого охранных команд; 3) по прошениям казенных крестьян, жаловавшихся на свое разорение, представлял интенданту, который разрешал крестьянам, снять с полей уехавших помещиков хлеб, но пользоваться только четвертым снопом; 4) представлял о сборе денег за сдачу в наем лавок и домов; при этом интендант, приняв во внимание, «что чиновники муниципалитета не имеют ни одежды, ни обуви и без пропитания назначил выдать им от 15 до 200 франков.»^[4,c.303].

Подобные действия административного характера тем ни менее не привели к каким-либо позитивным результатом, что связано в первую очередь с отсутствием инфраструктуры, позволяющей создать эффективную систему снабжения в рамках региона, что заставило создавать большое количество подразделений, в последствии сведенных в дивизию, основной функцией которой вопреки требованиям Императора был сбор припасов и фуража.

де-Пюибюск, ставший свидетелем этих событий пишет: «Мы получили приказание отправить из Смоленска в армию всех, кто только в состоянии идти, даже и тех, которые еще не совсем выздоровели. Не знаю, зачем присылают сюда детей, слабых людей, не совсем оправившихся от болезни; все они приходят сюда только умереть. Несмотря на все наши старания очищать госпитали и отсылать назад всех раненых, которые только в состоянии вытерпеть поездку, число больных не уменьшается, а возрастает, так что в лазаретах настоящая зараза. Сердце разрывается, когда видишь старых, заслуженных солдат, вдруг обезумевших, поминутно рыдающих, отвергающих всякую пищу и через три дня умирающих. Они смотрят выпуча глаза на своих знакомых, и не узнают их, тело их пухнет, и смерть неизбежна. У иных волосы становятся дыбом, делаются твердыми, как веревки. Несчастные умирают от удара паралича, произнося ужаснейшие проклятия. Вчера умерли два солдата, пробывшие в госпитале только пять дней, и со второго дня до последней минуты жизни они не переставали петь»^[5,c.295].

Санитарная ситуация в городе мягко говоря оставляла желать лучшего, один из участников тех событий упоминает: «горе раненым, зачем они не дали себя убить? Несчастные отдали бы последнюю рубашку для перевязки ран; теперь у них нет ни лоскутка, и самые легкие раны делаются смертельными. Но всего более голод губит людей...»^[19,p.59].

«Даже скот подвержен внезапной смерти: лошади, которые сегодня кажутся совсем здоровыми, на другой день падают мертвыми. Даже те из них, которые пользовались хорошими пастбищами, вдруг начинают дрожать ногами и тотчас падают мертвыми. Недавно прибыли 50 телег, запряженных итальянскими и французами волами; они, видимо, были здоровы, но ни один них не принял корма; многие из них упали и через час околели. Принуждены были оставшихся в живых волов убить, чтобы иметь от них хоть какую-либо пользу. Созваны все мясники и солдаты с топорами, и, странно! не смотря на то, что волы были на свободе, не привязаны, даже ни одного не держали, – ни один из них не пошевельнулся, чтобы избежать удара, как будто они сами подставляли лоб под обух. Таковое явление наблюдалось неоднократно, всякий новый транспорт на волах представляет то же зрелище»^[19,p.94-95].

«В это время, как я пишу это письмо, 12 человек спешат поскорее отпрячь и убить сто волов, прибывших сейчас с фурами девятого корпуса. Внутренности убитых животных бросают в пруд, находящийся посредине той